Приемный ребенок идет в сад и в школу
Тех, у кого в семье растет приемный ребенок, или тех, кто интересуется этой темой, знакомить с Людмилой Владимировной Петрановской не надо. Тем же, кто не знает, кто она такая, «ПР» с удовольствием представляет: психолог, специалист по семейному устройству, один из организаторов школ приемных родителей, создатель Института развития семейного устройства, автор книг по детской психологии, а также бестселлеров для школьников «Что делать, если...» и «Что делать, если…– 2». Наш корреспондент планировал поговорить с Людмилой Владимировной о том, какие трудности ждут приемного ребенка и его родителей при адаптации в обществе – садик, двор, школа, а в результате получился разговор, полезный для всех мам и пап.
Людмила Владимировна, самый частый вопрос, который в рамках этой темы задают наши читатели: надо ли говорить окружающим, в том числе воспитателям, педагогам, что в семье воспитывается приемный ребенок?
Каждая семья решает для себя сама, рассказывает ли она об этом окружающим. С одной стороны, вы не обязаны никому сообщать способ, которым вы обзавелись детьми, – это интимная, внутрисемейная информация, и сами решаете, какому кругу лиц это надо знать. Другое дело, что если у ребенка есть какие-то особенности поведения, связанные с его прошлым, с травмами, то тогда имеет смысл сказать об этом как минимум педагогам, чтобы у них не было фантазий на тему того, что ваше чадо так себя ведет, потому что вы его плохо воспитывали. Например, если у ребенка есть некоторое отставание в развитии или словарный запас его маловат – это не потому что вы им не занимались и не читали книжки. Совершенно нормально говорить о проблемах малыша, о его особых потребностях, трудностях, сложностях, вовлекать учителя в сотрудничество, во взаимодействие, чтобы реабилитация маленького человека была общей задачей.
Насколько я понимаю, если ребенок находится под опекой, то об этом поневоле узнают все, потому что такая информация есть в тех документах, которые родители подают в сад, школу...
Да, это написано и в карточке в поликлинике. Не узнать об этом не могут: заведующая садом или директор школы, классный руководитель, воспитатель, врач. Все остальные люди – это личное дело родителей ребенка, ведь окружающие его карточку в руки не берут. Если по какой-то причине это важно, мама и папа могут предупредить того же классного руководителя, что они бы не хотели, чтобы эта тема обсуждалась в школе. Это совершенно нормально, это входит в область профессиональной компетенции – соблюдать конфиденциальность информации.
Если ребенок сам об этом знает, наверняка он не будет делать из этого тайны?
Вообще, на мой взгляд, всегда проще не городить огород и устраивать тайны там, где они не нужны: сам малыш может сказать, его могут спросить и так далее… Обычно, когда семья к этому относится спокойно, и чадо к этому относится так же. Соответственно, если сам ребенок относится к этому нормально, то и остальные дети тоже. Ведь как развиваются все эти истории про «дразнить – не дразнить»? Всегда кто-нибудь сначала запустит пробный шар – что-нибудь скажет. Если в ответ ничего интересного не происходит, то этот выпад оказывается последним. Если в ответ происходит целое представление с обидами-рыданиями-киданиями, то обязательно жди продолжения. Повторюсь: если в семье к факту, что ребенок приемный, относятся как к чему-то само собой разумеющемуся, то спокойной будет и реакция ребенка на любые возможные упоминания об этом. Тем меньше у него шансов стать жертвой насмешек.
Насколько я понимаю, даже если ребенок в семье с раннего возраста и у него с приемными родителями все прекрасно, все равно у детей остаются последствия тех травм. Надо ли в этой ситуации заранее говорить с классным руководителем, если нет очевидных проблем?
Если ребенок еще не пережил потерю своей семьи, если он нервничает, прямо сейчас переживает кризис на тему своей приемности, об этом надо предупредить классного руководителя, например, чтобы он был чуть более деликатен с малышом какими-нибудь заданиями типа: «Составь свое генеалогическое древо» или «Напиши историю о том, почему родители тебя так назвали». Если ваш ребенок знает, что его где-нибудь оставили и даже не назвали, ему в этой ситуации может быть несладко.
А вот, например, такой случай: женщина усыновила малыша-таджика, а сама она на вид совершенно русская, и вот уже три года она постоянно слышит от окружающих: «А вы няня?», и ее это очень раздражает. Я понимаю, что в данной ситуации имеет смысл работать в первую очередь с самой женщиной, но, тем не менее, как следует вести себя родителям, например, во дворе, когда ребенка не было и вдруг он появился, причем уже довольно большой, чтобы не выслушивать всякие неприятные комментарии?
Обычно люди ничего плохого не хотят – им просто любопытно, они задают вопросы. И семья вправе сама определять, в какой степени она готова удовлетворять любопытство посторонних. Это не вполне осознается общественным сознанием, но на самом деле вопрос: «У вас ребенок приемный или свой?» – предельно неприличен и сопоставим с вопросом: «В какой позе вы зачали малыша?» Это никого не касается!.. Деликатные люди обычно в лоб спрашивать не будут. Семья совершенно не обязана со всеми подряд вести разговоры. Если по какойто причине то, что вы слышите, вам неприятно, то нет проблем сказать, что это внутреннее дело нашей семьи.
Ответить так – и восстановить против себя весь двор?
Ну почему? Это можно сказать с улыбкой и доброжелательно: «Вы знаете, мы эти вопросы обсуждаем только в кругу нашей семьи». Это границы. Никто не имеет права лезть к нам в спальню и заставлять вытряхивать всю подноготную. В слишком большой открытости есть свой риск – создать для окружающих эдакую Санта-Барбару: сейчас мы все обсудим, как эта приемная мать разговаривает с чадом, как на него смотрит, как гоняет его за хлебом в магазин по морозу. Одно дело, если человек легко рассказывает об этом, если для него это не проблема. И другое, когда тема для него больная… В общем, решать родителям.
Замечательно простые фразы!.. Как бы научиться их произносить, не испытывая никаких отрицательных эмоций?
Ну а, собственно говоря, мы не для того живем, чтобы кого-то развлекать. С другой стороны, если вы видите, что у людей искренний интерес, и, например, соседи подходят и говорят: «Мы тоже думали, а скажите как, не сложно ли?» так далее – понятно, что это уже другая ситуация.
Людмила Владимировна, а какие вообще есть острые углы в отношениях семьи с усыновленным ребенком и общества?
Прежде всего, конечно, это всякие организации, куда ребенок попадает, – детский сад, школа, поликлиника. Это связано с тем, что в общественном сознании все устроено по-простому: вот ребенок был в детском доме – и он был несчастный, вот он попал в семью – и ровно в этот день, когда на него подписали документы, он стал счастливым. Какое-то время он привыкает, но как начал «мамой» называть, как в мелодрамах – так все и наладилось. И с этого момента общество ожидает, что малыш будет, как все, и уже ничем не будет отличаться от других детей. То, что у ребенка вследствие пережитого травматического опыта еще долго будут проблемы, не осознается, и терпимости к этому очень мало. Поэтому как только такой малыш со своими проблемами приходит в детский коллектив, выходит во двор, родителям сразу начинают предъявлять требование: быстро, прямо сейчас сделайте, чтобы все было хорошо. Это могут быть очень непростые случаи. Например: у ребенка агрессия, он бьет других детей на детской площадке. И действительно, как бы ни сочувствовали детям с тяжелым опытом окружающие мамы и папы, они вряд ли хотят, чтоб их собственный ребенок был в синяках и получал свою психологическую травму. Это сложная ситуация. Она требует сотрудничества педагогов, родителей, психолога. Есть и простые истории, когда люди со стороны элементарно не знают, что у малыша с опытом проживания в учреждении может очень долго быть нарушено пищевое поведение. Ребенок ест в неограниченных количествах, много, всегда и везде: в гостях, в саду, школе. Такое поведение трактуется посторонними так: злобные приемные родители деньги за него получают, а не кормят. И конфликтов, когда озабоченная воспитательница продленки звонит в опеку со слова-ми – мол, проследите за семьей Петровых, потому что их Вася съедает три порции за обедом и просит четвертую, очень много. Или еще пример. Мальчик приходит в гости к приятелю по подъезду и выгребает всю вазочку с печеньем, и назавтра весь двор обсуждает, что, наверное, он, бедная сиротка, печенья не видит… А ведь это просто неосведомленность людей о том, что такие проблемы с поведением могут быть следствием пережитого ребенком, которого забрали из детского дома.
При этом все знают, что если человек пережил блокаду, то он и через пятьдесят лет не может кусок хлеба выкинуть, а тут – нет, не знают, не соединяется в голове этот опыт. В реальности же многие дети из детдомов ровно с таким опытом: кроха был в семье, где его не кормили, был в учреждении, где его кормили не тогда, когда у него была потребность, а по расписанию. Фактически все дети из сиротских учреждений – с опытом пережитого голода, и этот «хвост» какое-то время – иногда год, два, иногда больше – тянется. И нужно время, чтобы понять, что все нормально, что всего хватит. Для окружающих это скорее вопрос просвещения.
Вопросы с продленкой или с мамой, у которой съели печенье, решаются путем спокойного разъяснения ситуации. А когда весь двор или класс ходит в синяках, что делать?
Тут главная проблема – это когда начинается перекидывание ответственности, как горячей картошки. Учитель говорит: объясните своему ребенку дома, как надо себя вести, я не могу, у меня тридцать человек, я за ним не услежу. Родитель же может сколько угодно объяснять сыну дома, как надо себя вести, но, когда он находится в школе, у 7–9-летнего ребенка, естественно, в голове и близко нет этих объяснений! Его поведение в тот момент может регулировать только взрослый, который находится рядом. Если учительница играет в беспомощность – «а что я могу, их много, я одна, он побежал, схватил, я не успела, я не знаю» – то все, приплыли. Надо понимать, что никакие разговоры дома (до определенного возраста), к сожалению, не конвертируются в самоконтроль. Это превышает возможности ребенка, тем более если малыш был психологически травмирован. Это наша общая проблема – ребенка, родителей, учителя, других родителей, и мы все вместе должны ее решать. Учитель гнет свою линию, она совпадет с линией родителей и других мам и пап.
Что делать во дворе, когда вся ответственность действительно на родителях приемного ребенка и все мамочки, ну, большинство, делают недовольное лицо: вот, мол, взяли дикаря?
В таком случае можно рекомендовать родителям поменьше контактировать с окружающими на начальных этапах совместной жизни с ребенком – все-таки ситуация не остается неизменной, постепенно выправляется. Может, поначалу, если видно, что малыш совсем тяжело взаимодействует со сверстниками, имеет смысл гулять где-то подальше от площадки, чтобы избегать неприятных ситуаций. Затем можно выбрать одну-двух активных адекватных мам, «лидеров» этого сообщества, и поговорить с ними. Не в духе жалобы построить монолог, а рассказать им о том, что у ребенка был негативный опыт, что вы с этим работаете. И потихоньку входить с малышом в коллектив детский. В этот период родителям стоит все время быть рядом с чадом, не спускать с него глаз, имея возможность в любую секунду (при необходимости) подкорректировать ситуацию.
Правда, имейте в виду, что, общаясь с мамочками, информацию надо давать очень дозированно. К сожалению, у некоторых людей очень плохо с деликатностью и пониманием конфиденциальности предоставленной им информации. Можно, увлекшись стремлением вызывать сочувствие к своему ребенку, сказать лишнее, а ему это потом выйдет боком. Грубо говоря, не надо сообщать во дворе, что ребенок, допустим, был изнасилован или его биологическая мама болела туберкулезом, потому что, когда ему будет пятнадцать лет, такие сведения могут стать предметом обсуждения, а это ему совершенно ни к чему.
Люди сами по себе не догадаются, что об этом не надо говорить. Если же вы кому-то сообщаете подобные сведения по какой-то важной необходимости – врачу, психологу, воспитателю, не поленитесь, напомните о конфиденциальности информации, потому что, к сожалению, у наших профессионалов не натренирована эта опция.
Когда в классе возникает конфликт между детьми, обычно начинается противостояние одной группы родителей другой, одного родителя – всем остальным и так далее. В этой ситуации неизбежно возникает желание группы родителей выпихнуть из класса проблемного ребенка. И я думаю, что в истории с приемным ребенком наверняка могут быть перейдены границы деликатности и корректности… Имеет ли смысл как превентивная мера в общении со школьным родительским сообществом – «стать на скамеечку» и сразу заявить о проблемах своего ребенка?
Тут принципиальный момент – стратегия поведения учителя, как ни крути. Все эти родительские стенка на стенку и прочая «война Алой и Белой Розы» всегда идут с подачи педагога. Каждый раз, когда рассматриваешь конфликт, выясняется, что в конечном итоге все упирается в лояльность к учителю, особенно в началке: кому учитель нравится, кому нет и так далее. Поэтому если у педагога есть сформированное желание иметь класс как единую консолидированную нормально функционирующую группу, то все несложно решается. Учитель проводит собрание, представляет маму приемного ребенка: «А сейчас мне бы хотелось, чтобы мама Пети сказала пару слов о нем». А еще мудрый педагог заранее обсудит с мамой Пети, что говорить другим родителям о мальчике, а также объяснит другим родителям, как реагировать на детские жалобы на Петю. Если мама и классный руководитель вдвоем скажут: «Могут быть такие-то трудности, но мы над этим работаем, мы за этим следим, может быть такое, что мы не уследим, если ваш ребенок приходит и жалуется на Петю, делайте то-то и то-то, на это не обращайте внимания, а в этом случае звоните маме, а в этом случае – учительнице, говорите ребенку то-то и тото и так далее», то ситуация сразу и в корне изменится. А конфликта, скорее всего, не случится.
Это профессиональный подход: в классе есть ребенок с определенными сложностями, учитель вместе с его мамой или папой озвучивают стратегию помощи, заручаются поддержкой других родителей и так далее. К сожалению, у нас часто получается по-другому. Педагог сам больше всего на свете хочет, чтобы Петя куда-нибудь делся. В результате неявные, но все же пассы активным родительницам на тему того, как тяжело с этим Петей, как все страдают от того, что он с нами… И начинается процесс «стенка на стенку», а учительница сидит в уголочке со словами «ах, ну что же я могу сделать, мне тоже очень жалко Петю, но этого хочет класс». Внутри любого подобного конфликта именно так все и устроено. И тут уже Петиной маме «вставать на табуреточку» – поздно. Каждое слово, которое она скажет, запомнится и будет преподнесено Пете в такой форме,что он действительно может повести себя неадекватно. Все сводится к правилу: любая проблема решаема, если правила игры человеческие, и не решаема, если правила – «падающего толкни», «козла отпущения изгони», «мы не виноваты, мы святые, он плохой». А правила задает педагог – он в этой ситуации главный.
Это правило распространяется на детский сад или там включаются другие закономерности из-за того, что дети младше?
Все то же самое. Там тоже педагог, который руководит группой детей, и поскольку с родителями он взаимодействует не напрямую, а через детей, то для группы мам и пап он является неформальным лидером. Какие правила он задает, такие и есть. Если он сам транслирует, что да, проблема, да, сложно, но мы справимся – это одна ситуация, а если он всем свои видом выдает – ой, какой кошмар, что за Петю вы к нам привели, – то тут и ловить нечего. В такой ситуации стоит сменить группу или сад.
Родителям непроблемных детей, конечно, проще и желательнее, чтобы Петю убрали от них куда-нибудь подальше…
Да вообще проще, чтобы всех проблемных Петь (необязательно из детского дома) куда-нибудь убрали – и детей, и взрослых! Опять-таки все упирается в правила. Люди – очень социальные существа, они взаимодействуют в группе, и для них стремление встроиться в социум и соответствовать его ожиданиям очень сильно. Поэтому если в группе есть правило «найди не того, объяви его козлом отпущения и выгони», то, к сожалению, ликвидация Пети как такового правил не изменит. Ребенка заберут, а группа уже привыкла так жить, она привыкла к этому сценарию, и будет следующая жертва.
Дело педагогов и школьных психологов – работать с этой установкой, рассказывать, объяснять родителям, что будет, если сейчас мы выгоним Петю за то, что он дерется. Группа к этому привыкла – она уже «сожрала» Петю и на этом не успокоится. Следующим этапом «съедят», например, вашу девочку за то, что она рыженькая, а может, вашего мальчика за то, что он заикается – свято место пусто не бывает.
Хорошо, это понятно, но если Петя действительно опасен?
Если Петя действительно опасен, то мы взвешиваем, есть ли ресурсы, чтобы в рамках этой группы его реабилитировать. Возможно, ему сначала в принципе нужна реабилитация и не надо посещать садик, первый класс. Может, у него сейчас такое тяжелое состояние, что ему семейное обучение на полгода – «то, что доктор прописал»! Затем уже его родители будут постепенно выводить в свет: приводить на праздники, на некоторые уроки и только потом на полный день. То есть либо мы думаем о Пете как о человеке и пытаемся помочь решить проблему, либо мы думаем о нем как о досадной помехе, которую нужно убрать. И поскольку Петя на самом деле человек, и все это знают, и у него такие же права учиться в этой группе детей, тут мы включаем очень патологическую групповую динамику… Почему-то не думая о том, что тех детей, которые будут участвовать в травле и которые будут ее одобрять, это тоже искажает.
Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что по сравнению с западным обществом, у нас это в принципе больше развито – вытолкнуть подальше то, что мешает. Или так у всех вне зависимости от расы?
Это развито везде, если этим не заниматься, не бороться. Западные школы пришли к тому, что с данными ситуациями надо постоянно работать. Что делает детская группа по умолчанию, описано в книжке «Повелитель мух». Ни на что другое она не способна. Дети – звереныши. Просто потому, что они биологически такие. Если нет взрослого, который приходит в роли наставника и говорит: ребята, у нас так не будет, у нас будет по-другому – у них не включаются эти социальные программы. Они начинают бодаться и конкурировать, и процесс приобретает все более патологические формы. И если подростки в каких-то ситуациях могут идти против воли взрослого – у них есть такая потребность, то в том, что касается началки, 100% ответственности за атмосферу в классе лежит на учителе. Не на родителях.
Людмила Владимировна, если вернуться к приемному ребенку, что для него наиболее травматично услышать от чужих людей, когда он сам в курсе, что его взяли из сиротского учреждения?
Да, конечно, нежелательно узнать, что ты из детского дома, не от родных. И если такое случается, то чаще всего в неподходящем возрасте, на фоне конфликта, на фоне стресса. Что касается других проблем, то тут нет общего ответа. У детей разный травматический опыт, и совершенно разные моменты могут их травмировать. Многие такие малыши очень болезненно переносят отвержение, если у них уже был такой опыт. Я вспоминаю рассказ одной приемной мамы, когда пришла из школы ее дочка третьеклассница с рыданиями и сквозь слезы выдала: «Учительница сказала, что я ей больше не нужна». Мама очень удивилась, потому что там был очень хороший педагог, которая замечательно относилась к ее девочке. Она ничего не поняла, позвонила учителю, и та тоже очень удивилась… Они долго разговаривали, и наконец Мария Ивановна вспомнила, что после рисования девочка помогала ей убрать всякие кисточки и стаканчики с водой, и, когда они закончили, она сказала ребенку: «Спасибо, детка, иди погуляй, ты мне больше не нужна». А девочку в три года практически с этими словами мама, узнав о ее диагнозе, отдала в дом ребенка. Учительница, ничего такого не желая, попала девочке в самое больное место. Хорошо, что мама заметила это, и они сразу поговорили и с дочкой, и с педагогом.
Больных мест, получается, много…
К сожалению, да. Малыш с тяжелым прошлым – это ребенок, у которого есть больные места, и заранее не всегда угадаешь, где они. А где тонко, там и рвется. У некоторых детей очень болезненная реакция на любую критику – у них в голове фантазия, что они остались без родителей, потому что они плохие. Может, учительница просто сказала ребенку – у тебя тетрадка помятая, а для него следующим этапом – «меня вышвырнут на мороз». В голове у маленького человека может быть все, что угодно. И мы не можем ни от кого требовать, чтобы он заранее просканировал чадо и узнал, где эти болезненные точки. Просто надо понимать, что есть некоторый риск неосознанно сделать крохе больно. Вопрос, как дальше развивается ситуация. Одни люди, увидев неадекватную реакцию ребенка, могут сказать, что, мол, он такой-сякой, урод ненормальный. Другие – просто сделают вывод, что у малыша, возможно, что-то не так. Они задели его за живое…
У многих приемных детей, поскольку есть опыт дефицита внимания взрослых, почти болезненная зависимость: им нужно привлекать ваше внимание любой ценой. Например, учительница сказала: дети, пишем упражнение. И он начинает: у меня ручки нет, у меня тетрадки нет, а я не понял, а расскажите мне еще раз – элементарно «выцыганивает» внимание. Ребенок не со зла это делает, у малыша нет цели довести педагога до белого каления, просто у него в какой-то момент возник стресс. Не важно отчего: задачка сложная, погода меняется, кто-то что-то сказал на перемене… А в состоянии стресса травмированная зона у любого человека становится более уязвимой. В данной ситуации все выглядит так: как только ребенку показалось, что учительница на него не смотрит, у него вылез наружу тотальный ужас. Это не вредность – малыш реально испытывает панику. Как человек, переживший голод, испытывает страх перед голодом, так у крохи, испытавшего эмоциональный голод, как только ему показалось, что его игнорируют, отвергают или он не нравится, возникает панический ужас! И все, мозги выключаются. Дальше он готов любыми способами добиваться только одного – внимания. Если вы увидели это один-два раза, не надо ждать следующего! Если есть малейшие подозрения, что «сейчас начнется», учительница может спокойно подойти к такому ребенку и дальше давать указания всему классу не из-за своего стола, а стоя около него, положив ему руку на плечо. Это отнимет у педагога тридцать секунд… Да, учителям вначале кажется, что это какая-то жертва, дополнительные усилия, но на самом деле они этим экономят свое время и действия. Если сейчас она за тридцать секунд этот начинающийся пароксизм погасит тем, что лишний раз похлопает ученика по плечу, ей же дальше проще будет.
Но это единственный случай, а ведь с этим же ребенком могут быть сотни других разных ситуаций в школе.
Все-таки не сотни. Понятно, что в первые дни и недели в саду, в школе тяжелее всего, когда никто никого не знает, но это время, которое надо пережить. Постепенно все станет более или менее понятно. Не бывает детей, у которых было бы двести двадцать пять больных мозолей. У конкретного Пети этих мозолей одна-две, максимум три. Есть типичные реакции: либо он агрессивен, либо нуждается во внимании, либо впадает в ступор и пугается. И нужны две-три недели, чтобы это увидеть, а дальше, понимая, что за этим стоит, всегда проще предотвратить, чем лечить. Легче потратить тридцать секунд, чтобы перекрыть приступ в самом начале, чем потом расхлебывать эту историю весь урок.
Я часто веду семинары для учителей, и бывает, что сидят педагоги одной школы и начинают между собой разговаривать: вот этот класс – какой он ужасный, боже мой, там столько сложных детей, я прямо не знаю, как к ним заходить… И тут же сидит какая-нибудь другая учительница, тихая, спокойная, и говорит: «Правда? А у меня они работают… Странно. Вы говорите, что Петя никого не слушается – а мне он очень нравится, все у нас с ним хорошо». Потому что настоящий учитель-наставник приходит работать не с установкой «я даю материал, а дети мне мешают его давать». Он приходит работать с детьми, и для него это содержание работы: увидеть, в каком сегодня настроении Петя, в каком Маша, что с ними происходит, как им помочь, как сохранить с ними контакт. Это видно по самым простым вещам – например, по тому, как педагог смотрит на детей, как с ними здоровается. Малыши же это чувствуют – когда ты приходишь в класс, и учительница говорит: «Ой, здравствуй, Машенька, ты болела, как давно тебя не было, как твои дела?» . Это тридцать секунд, но Маша после этого будет готова слушаться и слушать…
Я правильно понимаю, что для учителя будет неправильно создавать вокруг приемного ребенка какой-то кокон?.. Это вот у нас Петя, он пережил такую травму, поэтому мы все обращаемся с ним как с хрустальным, все прощаем.
Нет, не нужно никакого особого кокона. Прощать – это тоже не про это. Да, где-то надо не обратить внимания, где-то дать больше времени. Ведь что такое «легкий» ребенок в школе? Легкий – это тот, у которого все хорошо с привязанностью. Он родился дома, живет со своими родителями, у него было все хорошо в семье, он в семь лет приходит в школу с огромным багажом доверия к взрослым. За семь лет своей предыдущей жизни малыш выучил, что взрослый – это человек, который поможет, защитит, плохого не посоветует, с ним интересно и можно многому научиться. И, конечно, такой ребенок – это зайка. Он смотрит в рот, с ним легко – он доверчив. Если говорить про приемного малыша, у которого, грубо говоря, все было не так радужно с привязанностью, то он приходит совершенно с другим: он будет проверять, можно доверять или нет, обидят ли его, что от учителя ждать. А есть дети, для которых взрослых в их картине мира вообще не существует, они привыкли быть сами по себе и ни на кого не ориентироваться, потому что не получали защиты. Поэтому главная задача учителя состоит в установлении отношений с детьми. Нельзя ничему научить ребенка, с которым у тебя нет отношений. Это иллюзия, что можно «давать материал». Может, это возможно со старшеклассниками, которые как-то замотивированы, знают, куда они хотят поступать, им нужно сдать ЕГЭ и так далее – они могут относиться к учителю только как к транслятору материала, знающему человеку… И то они, конечно, хотят отношений. В началке все не так. Сначала отношения – потом знания!
Родителям реально заметить, какой учитель попался именно им?
Да, конечно! Если вы посмотрите, например, как дети куда-то едут со своими учителями – на праздник, на экскурсию, то вы сразу поймете, хорошая у них школа или плохая. Как выглядит эта поездка в плохой школе: дети тусуются между собой, учительница находится совершенно отдельно с выражением на лице «за что мне этот крест». Иногда она гаркает на детвору «не ходите туда-то, не орите, не шумите», и между учителем и детьми не происходит никакого общения. И посмотрите, как куда-то едет класс из хорошей школы. Я как раз это недавно наблюдала – там было несколько детей и три учителя. Они непрерывно были в общении, они ему радовались, им наслаждались. Не были обязаны сейчас общаться, но им было интересно, они что-то обсуждали, играли в какие-то игры.
Ребенку очень важно, чтобы учитель был ему рад, ему надо чувствовать, что педагог здесь для тебя, что он тебя ждал. И тогда маленький человек готов делать все, что угодно, – даже решать непонятные ему задачки и выполнять все заданные «домашки»! Они это делают только ради взрослых, только на доверии, только как подарок маме или учительнице. А для того, чтобы ребенок сделал этот подарок, ему должно захотеться! Если же чадо приходит в школу, а учительница всем своим видом показывает – «господи, Петров пришел, да что ж ты не заболел-то», – может, она это и не скажет вслух, но если она больше всего на свете хочет, чтобы его в ее классе не было, то это утаить невозможно. Неужели ребенок будет ее после этого слушаться? Да ни за что на свете.
Есть ли какие-нибудь тонкости, нюансы ситуации, когда в одной школе, одном классе учатся семейные дети и дети из детского учреждения? Что родителям и педагогам надо знать?
Безусловно, есть. Это чаще всего зависит от того, из какого детского дома ребенок, какая у него была травма, как, наконец, малыш себя чувствует сейчас и сколько он уже находится дома. Да и для семейных детей встреча с ребенком из сиротского учреждения может быть травмой. Вы только представьте – открыть для себя эту не самую красивую сторону жизни. Помню, что даже для моих детей было потрясением, когда они осознали, чем я занимаюсь.
Ведь ребенок живет, и ему в голову не приходит, что есть дети, у которых нет или не было родителей! А тут вдруг оказывается, что не просто есть, а где-то рядом. Чувствительные малыши могут это открытие очень сильно переживать, им нужна будет поддержка родных, педагогов. Взрослым надо быть готовыми говорить с ними об этом.
Могут быть какие-то трудности в поведении со стороны детей – и тех и этих, могут быть щекотливые ситуации, но это все рабочие моменты.
Помню, я читала как-то про интересный эксперимент в Америке. В одной очень неблагополучной школе в бедном районе, где дети толком не учились, хамили учителям, чуть ли не били их, прогуливали уроки и так далее, сделали следующее. Ничего не поменяли: ни педсостав, ни программы, а просто ввели несколько простых правил для учителей. С каждым ребенком утром здороваться, посмотрев ему в глаза; если ученик не пришел, то независимо от причины обязательно позвонить ему домой и без наезда спросить, как дела, куда ты делся, я тебя ждал, жаль, что тебя не было и так далее. А еще каждого ребенка по правилам нужно было в течение недели хотя бы один раз за что-то похвалить. Неважно за что: сделал уроки, вытер с доски, помог учителю. У них через год была другая школа. Три простых правила – и вот результат.
Интересно, а это сказалось на учебных результатах?
Конечно, как минимум потому, что дети стали меньше прогуливать. Учителя были неплохими предметниками, просто они не справлялись с ситуацией, и школа шла вразлет. Все, что они изменили, это дали понять ученикам: дети, вы нам дороги, вы нам нужны, мы вам рады. И все.
"ПР"-досье |
|
Проблем, связанных с детьми под опекой и усыновленными, масса. Одна из них, о которой стараются говорить меньше всего – возврат мальчиков и девочек из семьи обратно, в детские дома. К счастью, в СМИ процент возврата преувеличен в несколько раз. Как все выглядит на самом деле? Во-первых, статистики именно возвратов не ведется. Те цифры, которые называют в статистическом учете, называются «Число отмены решений о передаче ребенка в семью». А отмена – это чисто административная процедура. Она учитывает, сколько постановлений или решений было отменено, включая ситуации, когда прекращалась опека в связи с изменением формы семейного устройства, например, с опеки на приемную семью или усыновление, или ребенок передавался из одной семьи родственников в семью других. На сегодняшний день процент возврата по инициативе самих усыновителей составляет примерно 7%. Но речь идет не только и не столько об усыновленных детях, а в основном тех, кого брали под опеку или под патронаж. Усыновленных и удочеренных детей среди них единицы. И все же почему такое происходит? Почему детей, пусть и немного, возвращают? Вот мнение по этому поводу главы БФ «Волонтеры в помощь детям-сиротам» Елены Альшанской (из интервью проекта «Измени одну жизнь»): «Сироты имеют серьезный жизненный опыт, у них сформированы свой характер, психология. И многие родители переоценивают свои возможности. Но важно понимать, что ряд возвратов связан с естественными ситуациями. Например, смерть опекуна, или ребенок сам не хочет воспитываться в семье. Что касается обязательной подготовки будущих усыновителей, то на эту систему грешить не стоит. Возвраты могут быть в случаях, когда ребенка взяли 7–10 лет назад. Здесь тоже есть психологические нюансы: берут совсем малыша, и когда он становится подростком, то начинаются проблемы. С кровными детьми в подростковом возрасте непросто, а представьте, каково с приемным. В ситуации с отказами важно качественное сопровождение». Используемый источник: http://changeonelife.ru/ |
Текст: Ксения Кнорре